Демократия.Ру




Каждый имеет право на ошибку, а чтобы каждый мог этим правом воспользоваться, проводятся выборы. Неизвестный


СОДЕРЖАНИЕ:

» Новости
» Библиотека
Нормативный материал
Публикации ИРИС
Комментарии
Практика
История
Учебные материалы
Зарубежный опыт
Библиография и словари
Архив «Голоса»
Архив новостей
Разное
» Медиа
» X-files
» Хочу все знать
» Проекты
» Горячая линия
» Публикации
» Ссылки
» О нас
» English

ССЫЛКИ:

Рейтинг@Mail.ru

Яндекс цитирования


29.03.2024, пятница. Московское время 10:02


«« Пред. | ОГЛАВЛЕНИЕ

В.Д. Набоков. Временное правительство

В связи с начавшийся избирательной кампанией, недели через две после переворота, Всероссийская комиссия по выборам решила собраться в полном составе, вместе с канцелярией, в Мариинском дворце, откуда внутренняя и внешняя большевистская охрана в то время была уже уведена, - чтобы обсудить вопрос о том, возобновить ли ей свою деятельность или нет. Помимо политических сомнений, вопрос этот вызывал и серьезные юридические сомнения. При тех условиях, при которых должна была протекать избирательная кампания и предстояло совершиться выборам, несомненно предвиделось, что целый ряд требований избирательного закона (касающихся сроков, составов комиссий и т.п.) не могли быть соблюдены. Во всех этих случаях, представлявшихся и раньше, до переворота, Всероссийская комиссия вносила соответствующее постановление Вр. Правительству, с проектом постановления, допускавшим (в законодательном порядке) отступление для отдельного случая от общего требования закона. Большевистский переворот устранял возможность этого пути, так как Вр. Правительство фактически было свергнуто, а вновь образовавшуюся советскую власть Всероссийская комиссия не могла признать. Таким образом, во всех тех случаях, когда, например, оказывалось фактически невозможным соблюсти требуемые законом сроки, или образовать избирательную комиссию в составе, требуемом по закону, получалось безвыходное положение. Всероссийская комиссия, по самому своему положению, могла работать только при наличности правительства. Этими соображениями мы руководствовались, когда, тотчас после переворота, решили прервать деятельность комиссии, приняв меры к сохранению ее делопроизводства и документов. Не следует забывать, что в это время все - и мы в том числе - ни минуты не верили в прочность большевистского режима и ожидали его быстрой ликвидации. Независимо от этих соображений, тот повсеместный сумбур и хаос, который наступил вслед за переворотом, прервал деятельность всех учреждений по выборам и - временно, по крайней мере, - остановил стоящую с ними в непосредственной органической связи деятельность Всероссийской комиссии.

Однако, дни шли за днями, - и положение менялось в том смысле, что бездеятельность Всероссийской комиссии могла очень легко быть истолкована в смысле злостного ее намерения тормозить выборы, «саботировать» их. Поступали с мест телеграммы с запросами, как быть, состоятся ли выборы, какие директивы должны служить руководством для местных учреждений по выборам. С другой стороны, большевистское «правительство», нагло обвинив Вр. Правительство в намерении «затянуть» выборы, само как будто готовилось содействовать созыву Учредительного собрания в назначенный срок, т.-е. 28 ноября. Все эти обстоятельства побуждали комиссию вновь обсудить вопрос о дальнейшей своей деятельности. С этой целью и решено было собраться.

В назначенный день, придя в Мариинский дворец, я застал очень смущенных чинов канцелярии. Оказалось, что председатель комиссии Н.Н. Авинов экстренно и неожиданно выехал в Москву, и председательские обязанности переходили ко мне, - и первое, что приходилось мне, в качестве председательствующего выполнить, было объяснение с прибывшими по поручению Совета народных комиссаров представителями его - заведующим делами Бонч-Бруевичем и каким-то солдатом. По словам чинов канцелярии, эти два лица, прибыв во дворец, расспросили о местопребывании Всероссийской комиссии и, получив соответствующие указания, отправились в канцелярию и потребовали, чтобы им показали делопроизводство, и вообще осведомили их насчет деятельности комиссии. Им было заявлено, что сейчас должен прийти товарищ председателя комиссии, заменяющий отсутствующего председателя, и предложено было подождать меня и объясняться со мною.

Бонч-Бруевича я немного знал по встрече с ним в Киеве осенью 1913 года, на деле Бейлиса. Тогда он был весь - почтительность. Если я не ошибаюсь, я с ним обедал у С.В. Глинки. Так как мы с ним тогда говорили только о деле Бейлиса, то у меня не могло о самом Бонч-Бруевиче составиться никакого представления. Как я впоследствии узнал, он попал в заведующие делами Совета комиссаров по протекции Стеклова-Нахамкеса, - был креатурой этого последнего. Брамсон рассказал мне, что он пользовался самой отвратительной репутацией и считался человеком, нечистым на руку. В истории возникновения газеты «Новая жизнь» он сыграл определенно-грязную роль, по словам А.И. Коновалова. Здесь в Мариинском дворце, он встретился со мною, как старый знакомый, подчеркнуто-вежливо, и заявил, что Совет народных комиссаров живо интересуется вопросом о выборах в Учредительное собрание и желал бы выяснить себе роль Всероссийской комиссии. Я пригласил его и спутника его - солдата - в залу, служившую чайной комнатой (рядом с аван-залой), туда же пришел Л.М. Брамсон (второй товарищ председателя), и мы приступили к беседе. Я выяснил Бонч-Бруевичу точку зрения всероссийской комиссии, в основе которой лежало непризнание вновь возникшей власти «Совнаркома»1. Бонч-Бруевич пытался начать убеждать меня в том, что власть большевиков столь же - если не более - законного происхождения, как и власть Вр. Правительства, но я отклонил этот разговор. К этому я прибавил, что сейчас предстоит совещание комиссии, на котором будет вновь обсужден вопрос о дальнейшей работе. «Могу ли я надеяться, что вы поставите меня в известность о результатах обсуждения?» Я ответил, что официально ни в какие сношения с Советом комиссия, наверно, не вступит, но ему, бонч-Бруевичу, я готов, в виде частного разговора, и, если комиссия не будет против этого возражать, - сообщить о последующем решении. Он этим вполне удовольствовался. Солдат, бывший с ним, почти не принимал участия в разговоре и только раз вмешался для того, чтобы «от имени фронта» заявить о том огромном нетерпении, с которым ожидаются выборы, и о необходимости всячески им содействовать. В ответ ему было указано, что именно большевистский переворот, произведенный накануне выборов и за месяц до Учредительного собрания, нанес огромный удар всему делу выборов и поставил под сомнение возможность их осуществления. - На этом разговор кончился, и оба наших собеседника удалились. Я открыл заседание комиссии и после непродолжительных дебатов мы приняли решение - возобновить деятельность комиссии, совершенно игнорировать большевистское правительство и в случае возникновения таких вопросов, которые требовали бы разрешения в законодательном порядке, предоставлять местным органам выпутываться из затруднения, отнюдь, однако, не санкционируя отступлений от закона. При этом предполагалось, что Учредит. Собрание, при проверке полномочий своих членов, будет считаться с создавшимся безвыходным положением и признает несущественными те отступления (в отношении, главным образом, сроков и состава комиссий), которые были допущены местными организациями. На другой день я позвонил утром Бонч-Бруевичу и передал ему следующее: «Прежде всего, мне поручено вам сообщить, что Всероссийская комиссия постановила безусловно игнорировать Совет народных комиссаров, не признавать его законной властью и ни в какие отношения с ним не вступать. Этим собственно кончается официальная часть нашей с вами беседы. Частным образом, согласно данному Вам мною обещанию, могу сообщить Вам, что комиссия постановила возобновить свои занятия, и тотчас же к ним приступила». Бонч-Бруевич горячо меня благодарил...

Тут же я должен отметить, что большевистское правительство не имело, по-видимому, ни малейшего представления ни о составе комиссии, ни о ее функциях, и по-видимому полагало, что комиссия п о с у щ е с т в у руководит выборами и имеет возможность влиять на их ход и исход. Но как бы то ни было, в течение ближайших двух-трех недель комиссия могла работать беспрепятственно. Мы собирались ежедневно в Мариинском дворце, неоднократно мне приходилось председательствовать, ввиду частых поездок Н.Н. Авинова в Москву. У нас были оживленные сношения с местными органами, ежедневно приходили кипы телеграмм, свидетельствовавших об огромных затруднениях, которые испытывались на местах. По большей части эти телеграммы просили у Всероссийской комиссии разрешения допустить те или другие изъятия или отклонения от требований избирательного закона, - и комиссия, бессильная выполнить эти просьбы, вынуждена была оставлять их без ответа... Наряду с этим, было, однако, множество случаев, когда приходилось давать разъяснения закона, всякие указания. Затем, само собою разумеется, что из получаемых телеграмм складывалась общая картина выборов, хотя и неполная, и отрывочная. Большевистская власть, после визита Бонч-Бруевича, совершенно перестала интересоваться деятельностью комиссии. Около 20 ноября решено было перенести делопроизводство и заседания комиссии в Таврический дворец. Это было выполнено в мое отсутствие. Я 19-го ноября уехал в Москву и вернулся 22-го, в среду, к вечеру. Вернувшись, я узнал, что 23-го утром назначено заседание уже в Таврическом дворце. В самый день моего отъезда, час спустя после того, как я уехал на вокзал, в доме моем был произведен обыск, подробности которого мне до сих пор не известны. 23-го, часа два после того, что комиссия приступила к своим занятиям, явился комендант Таврического дворца - большевистский прапорщик, фамилию которого я позабыл, и потребовал от имени Совета народных комиссаров, чтобы комиссия разошлась. Председательствовал Н.Н. Авинов, который ответил, от имени всей комиссии, категорическим отказом. Офицер удалился, - поехал за инструкциями в Смольный - и вернулся с бумагой, подписанной Лениным и содержавшей предписание - весьма нелепо редактированное - арестовать «ка-детскую» комиссию по выборам и препроводить ее в Смольный.

Заключение наше в Смольном продолжалось пять дней. Все эти пять дней мы провели в узкой, низенькой, тесной комнатке, в которую приходилось подниматься по лесенке, ведущей из нижнего коридора. Нас было человек 12-15: точно не помню. Человека 4-5 уходили ночевать в другую камеру. «Среди присутствовавших» припоминаю: Авинова, Брамсона, бар. Нольде, Вишняка, Гронского, двух членов Госуд. Думы (одного октябриста, другого - мирнообновленца [прогрессиста], фамилии их мною совершенно позабыты), редактора известной комиссии, Добраницкого и трех солдат, представителей фронта, В.М. Гессена, не арестованного вместе с нами, но явившегося добровольно, севшего под арест, пробывшего с нами сутки (кажется) чуть ли не насильственно удаленного на второй день2.

В первый день нам было очень неважно. В комнате были деревянные лавки, стулья, две скверных постели, на которых спали наши два старших сочлена - члены Госуд. Думы, больше ничего. Я спал на узкой деревянной лавке, Вишняк - на столе. Ни белья, ни тюфяков нам не дали. О пище или хотя бы о чае тоже в первый день не было и речи, и если бы жена бар. Нольде не принесла провизии (она первая узнала о случившемся и успела кое-что собрать), мы бы остались голодными. Со второго дня все наладилось, мы стали обедать в общей столовой, семьи приносили обильную провизию, появились походные кровати, белье, принесли еще два-три тюфяка, - и мы провели остальные дни очень весело и оживленно. Единственное, что нас смущало, была полная неопределенность нашей судьбы и грозящая нам перспектива, быть отправленными в «Кресты». Допрашивали нас в первый уже вечер, допрос производился неким Красиковым, - присяжным поверенным последнего разбора, и неизменно заключал в себе вопрос, на который мы неизменно отвечали отрицательно: «Признаете ли вы власть Совета народных комиссаров?» Я, в конце допроса, категорически поставил вопрос: какая причина нашего ареста? И получил ответ: «непризнание власти народных комиссаров».

В понедельник, 27-го ноября, накануне дня, назначенного для открытия Учредит. Собрания, часа в три, в нашу комнату вошел лохматый матрос - член следственной комиссии - и «именем народной власти» объявил нам, что мы свободны. Не могу сказать, чтобы это известие особенно меня обрадовало. Слишком ясно сознавалось, что наш арест и наше освобождение - простая случайность в надвигающихся стихийных бедствиях, что освобожденные сегодня, мы завтра же можем снова быть посаженными, и, быть может, в гораздо худших условиях. - Прежде, чем разойтись, мы в последний раз пили чай и закусывали, хотели составить акт, излагающий процедуру нашего допроса и освобождения, но потом решили отложить его до другого дня и собраться во вторник утром в Таврическом дворце, сойдясь предварительно в квартире Л.М. Брамсона. Однако, какие-то обстоятельства помешали мне, во время прийти к Брамсону, и когда я добрался до квартиры, оказалось, что мои коллеги уже ушли в Таврический дворец. Я поспешил вслед за ними. Чем ближе я подходил, тем гуще были толпы народа. Я хотел войти во дворец с Таврической, но стоявшие у входа солдаты меня не пустили. На мое заявление, что я член Всероссийской комиссии по выборам и иду в заседание комиссии, мне ответили: «Обратитесь к коменданту». «А где комендант?» «Это другой вход, со Шпалерной». Я отправился на Шпалерную, но там пройти было совершенно невозможно. Густая толпа стеной окружала решетку, слышались крики, была сильная давка. Я вернулся на Таврическую, толкнулся в другой подъезд, там оказался более нерешительный солдат, - я, напротив, обнаружил большую решительность - и прошел. Как только я вошел во дворец, я узнал о произведенных утром, часа за два до того, арестах в доме графини Паниной: самой С.В., Шингарева, Кокошкина, кн. Павла Дм. Долгорукова... Комиссия уже заседала. Оказалось, что комендант уже приходил и требовал, чтобы она разошлась, причем в комнату были введены вооруженные солдаты. Комиссия, однако, отказалась разойтись и продолжала заседать, в присутствии солдат. Несколько времени спустя к нам явился Г.И. Шрейдер и еще два-три члена Учредит. собрания, узнавшие, что комиссии чинят препятствия. Вызвали коменданта, вступили с ним в бурные объяснения, потребовали увода солдат. Комендант сослался на полученные от Урицкого (комиссара Таврического дворца) распоряжения и пошел к нему за указаниями. Через некоторое время пришел Урицкий. Как сейчас помню эту отвратительную фигуру плюгавого человечка, с шляпой на голове, с наглой еврейской физиономией... Он также потребовал, чтобы мы разошлись, и пригрозил пустить в ход оружие. Шрейдера и других членов Учредит. собрания в это время уже не было, они пошли в заседание. Мы потребовали, чтобы Урицкий снял шляпу, - он поспешил это сделать. Дальнейшие переговоры ни к чему не привели; Урицкий ушел, мы продолжали заседание, ожидая каждую минуту, что нас начнут силой разгонять. Этого, однако, не произошло, мы закончили наши занятия, исчерпав все предметы, и часа в два разошлись, условившись собраться на другой день опять-таки у Брамсона и поступить сообразно обстоятельствам.

На другой день я вышел из дому часов в десять, далекий от мысли, что я больше не переступлю его порога - ни в 1917 году, ни, вероятно, в 1918 году...

По дороге к Брамсону я прочел декрет, ставящий партию к.-д. вне закона и предписывающий арест ее руководителей. Придя к Брамсону, я был встречен оживленными приветствиями: все думали, что я арестован.

В тот же день, под влиянием настойчивых советов близких мне лиц, я решил уехать в Крым, где семья моя находилась уже с половины ноября, воспользовавшись гостеприимством графини С.В. Паниной. По невероятной случайности, мне удалось без труда получить в конторе спальных вагонов билет I класса и место до Симферополя. Не возвращаясь домой и отдав по телефону все нужные распоряжения, я вечером выехал, взяв только самые необходимые вещи. В воскресенье, 3 декабря, я благополучно добрался до Гаспры. Здесь я провел всю зиму, весну и часть лета безвыездно, - пережил большевистский захват Крыма, потом немецкое нашествие. 7 июня я уехал в Киев, намереваясь пробраться в Петербург. Это, однако, мне не удалось, 22 июля я вернулся в Гаспру, после 5 ½ довольно мучительных недель, проведенных в Киеве. - Заканчиваю эту часть своих записок 25 сентября (8 октября), когда только что получены известия о колоссальной важности событиях в Германии и Болгарии...

1 Тогда еще это подлое выражение не было в употреблении. Называю его «подлым» по ассоциации представлений.

2 Добраницкий и другие члены фронтовой комиссии не были арестованы и сидели по собственному настоянию. Их тоже пытались удалить и они употребили военные хитрости (с переодеваниями), чтобы вернуться в наш состав.

Набоков В.В. Временное правительство// Архив русской революции, изданный И.В. Гессеном. Т. 1-2: [Репринт. воспр. изд.: Архив русской революции, издаваемый И.В. Гессеном. Том I. Берлин. 1922]. - М.: Изд-во «Терра» - Политиздат, 1991. - С. 91-97.

Б.Э. НОЛЬДЕ

В.Д. НАБОКОВ В 1917 г.

...Набоков с величайшим интересом и огромным вниманием отдался стоявшей на очереди задаче правовой организации. Если эпоха короткого существования Временного правительства дала рождение ряду совершенно выдающихся по своим внутренним достоинствам законодательных актов - погребенных вместе с собой Временным правительством в его крушении, - то в этом заслуга, прежде всего, двух людей - Набокова и Кокошкина. В Юридическом совещании при Временном правительстве и в совещании по составлению закона о выборах в учредительное собрание оба они стояли в первом ряду. Юридическое совещание было маленькой, быстро спевшейся коллегией юристов, и работа в ней была легка и приятна. Но комиссия по составлению закона о выборах в учредительное собрание была многоголовым сборищем, почти парламентом, и тем, кто, как Набоков, принимал в ней деятельное участие, приходилось преодолевать величайшие трудности. Я хорошо помню Набокова в качестве председателя редакционной комиссии совещания, при обсуждении правил о выборах на фронте. Надо думать, что соответствующая часть положения о выборах навсегда останется единственным в своем роде прецедентом в истории избирательного права. Всеобщие выборы в их самой современной и тончайшей постановке пришлось применить в полевых окопах, лицом к лицу с немецкой тяжелой артиллерией. Сколько настойчивости, выдержки и политики надо было вкладывать в эту работу, чтобы не сделать из выборов на фронте простого предлога для дезертирства. Приходилось с трудом отбиваться от максимализма левых коллег, частью все еще не успевших к тому времени научиться государственному делу.

В конце концов, работа была закончена, и выборы назначены. Но обстановка, в которой им надлежало протекать, была окончательно испорчена. Если в мае месяце, когда Набоков писал свой призыв не брать en bloc русской революции, можно было еще питать какие-то иллюзии, то в осенние месяцы, когда в собрании узаконений стали одна за другой появляться отдельные части положения о выборах в Учредительное собрание, власть оказалась окончательно расшатанной.

Ее всячески чинили и подмазывали за эти месяцы. Набоков быстро - после ухода с должности управляющего делами Временного правительства - занявший одно из первых мест в составе руководителей кадетской партии, принимал участие во всех бесконечных эпизодах междупартийных переговоров «о конструкции власти», как тогда говорилось. Он приходил в полное отчаяние. Людьми в ту минуту владели в России слова, а не воля. Психоз слов порождал безысходное всеобщее безволие. От «полноты власти» остались только бессильные жесты. Набоков вкладывал во все эти попытки столковаться с левыми и помочь беде самую строгую добросовестность и добрую волю. Даже близким он не сознавался в том, что в последние месяцы Временного правительства, было, я убежден, его внутренним смертным приговором февральской революции. Он пользовался, я знаю, доверием левых и всегда защищал публично и в партии, так называемый, «коалиционный» принцип.

Оставалась последняя надежда и последняя ставка - Учредительное собрание. Набоков баллотировался и был избран. Он деятельно вел предвыборную кампанию, постоянно выступая на митингах в Петербурге и Петербургской губернии. Продолжалась работа и другого рода. После закрытия совещания по выработке закона об Учредительном собрании в качестве его преемницы оставалась действовать, для руководства выборами и разъяснениями избирательного закона, так называемая, «Всероссийская комиссия по выборам в Учредительное собрание». В.Д. Набоков был ее товарищем председателя. Вы помните, что выборы в Учредительное собрание происходили после большевистского переворота. Комиссия продолжала заседать, следя ежедневно, как рушилась всякая законная почва для выборов. В качестве товарища председателя комиссии Набоков подписал 8 ноября воззвание от имени комиссии, кончавшееся словами: «Тягчайшая ответственность перед родиной падет на всех, кто дерзнет покуситься на правильность избрания Учредительного собрания, с которым вся страна связывает ныне свои надежды». Эти слова были заключительным аккордом всей организационной работы эпохи Временного правительства, кануном последнего поражения организационной формулы февральской революции. Через несколько дней на заседание Всероссийской комиссии вошел взвод солдат, принесший собственноручно написанное распоряжение Ленина об аресте «кадетско-оборонческого состава» комиссии; В.Д. Набоков и все мы были отведены в Смольный.

В спорах последних лет о русской революции я не чувствовал сознания глубокой трагичности всего того, что тогда свершилось. Разбиралось, кто повинен и в чем, одни искали в судьбах ее уроков и предостережений для будущего, другие доказывали, что надо вернуться к ее заветам. Но над всеми этими спорами, по мне, господствует один, стоящий вне всякого спора, факт: с попыткой построить русское народовластие связало себя, так или иначе, в той или другой форме, как участники или как оппозиция, с верой или безверием, огромное большинство русского общества, все, что было в нем лучшего. Я старался напомнить вам сегодня, что вложил в эту попытку В.Д. Набоков. Весь его разум и вся его воля, весь его сдержанный и культурный, но глубокий внутренний энтузиазм, все отдано было государственному делу в эту трагическую полосу русского исторического развития. Вместе с другими Набоков потерпел поражение. Но можно ли забыть, что оно было поражением всего, что было в народе истинно ценного. «Роковая, родная страна», сказано в стихотворении Блока. Да, и то, и другое вместе: роковая и родная. Року ее была принесена жертва Набокова. Но он отдал себя родине.

Нольде Б.Э. В.Д. Набоков в 1917 г.// Нольде Б.Э. Далекое и близкое: Исторические очерки. - Париж: Изд-во «Современные записки», 1930. - С. 152-155.

«« Пред. | ОГЛАВЛЕНИЕ




ПУБЛИКАЦИИ ИРИС



© Copyright ИРИС, 1999-2024  Карта сайта